Анна (14 лет) из Новосибирска, интересуется историей и культурой Сербии. Недавно она написала рассказ о войне 1999 г., о тех страшных событиях, которые начались 24 марта в Югославии. Этот рассказ свидетельствует о том, что в России есть дети, которые знают и помнят героев того времени. Рассказ прислал отец Анны — Алагян Оник.
Заветный час великой храбрости
Белград — столица великой Сербии! Город, где творилась история, где люди творили историю. Когда-то по этим широким, словно сербская душа улицам ходили храбрые, бесстрашные воины, импульсивные творцы, гениальные ученые… Сейчас, конечно, нет на этом свете ни Вука Караджича, ни Николы Тесла, ни Милорадовича:, ни Иво Андрича, никого из них больше нет, но память об этих великих людях жива в кирпичах старых, многое повидавших на своем веку домах, в широких оконных рамах, в распускающихся каждую весну ирисах парка Калемеrдан. Эта память цветет, и откуда-то появляется во мне стойкая уверенность, что сербы, этот отважный и гордый народ никогда не предадут эту память забвению. Как же ценно их отношение к истории в такое время, когда чуть ли не каждая страна мира считает своим долгом откреститься от собственного прошлого, если вдруг какие-то его события могут помешать проводимой политике и выглядеть недостаточно… демократично для этого сложного мира. Однако же Сербия этим не грешит, и мы можем лишь радоваться этому и учиться у них так же бережно относиться к своим традициям, обычаям, всему, что делает из нас тех, каким мы являемся — детьми нашего народа…
Но все-таки вернемся в Белград, туда, где и произошла эта история — на одной из тех широких, словно сербская душа улицу…
Этот дом был так им же, как и сотня дрvгих старинных домов — желтая, осыпающаяся штукатурка, огромные винтажные балконы, обвитые родохитоном с розовыми, формой своей напоминающими колокольчики цветами. И хоть здание имело всего четыре этажа, балконы находились и на третьем, и на четвертом, что позволяло, например, жильцу самого верхнего этажа видеть соседа ниже (разумеется при условии, что оба выйдут на балкон), причем не только видеть, а еще и вести диалог или же просто так, покуривая сигарету и всматриваясь в даль. Неудивительно, что жильцы нередко отдыхали там летом: Вы просто представьте, как это пре красно — выйти утром на балкон, опереться руками о его перила, вдохнуть свежего июньского воздуха и постоять так минут десять, не думая ни о проблемах, ни о тягостях и без того нелегкой жизни, ни о своих душевных мытарствах, ни о периодически и посещающей тревоге. О чем же тогда думать в такое время? Да ни о чем желательно не думать. Даже в психологии есть такая практика — освобождение от дурных мыслей. А такие минуты идеально подходят для того, чтобы забыться и хоть на мгновение проверить, что и жизнь хороша, и жить хорошо, и что не такая уж она и нелегкая — эта жизнь, раз есть в ней замечательная возможность выйти на белградский балкон и послушать, а может и спеть Песнь Торжествующей Любви…
Любви ко всему сущному, ведь. все взаимосвязано, а значит, Вы связаны с миром, а мир с Вами…» Слова эти сказал когда-то товарищ Михаила Хлестакова, красноярца, переехавшего со своей женой Лилией в Белград. Как так получилось уже ни он, ни она вспомнить не могут — вроде как Михаила просто пригласили по работе, Михаил, естественно, поехал, взяв с собой жену и сына, да так потом там и остался, не увидев причин уезжать. Оглядываясь назад, Михаил понимал, что этот шаг был правильным: в Красноярске сыну его с каждым годом становилось все хуже и хуже из-за спертого, загрязненного воздуха, и Хлестаков уже всерьез подумывал о том, чтобы по возвращении в Россию перебраться на малую родину Лилии — в город Барнаул, столицу Алтайского края. Однако там у них и дома-то не было и по сути, переезд в Барнаул означал прыжок в неизвестность, а возвращаться в Красноярск с его убитой промышленностью экологией не очень-то хотелось — сын за столько лет в первый раз мог так легко дышать, здоровье у мальчика окрепло, да и Белград за время работы как-то слишком незаметно стал Хлестаковым родным, знакомым, близким сердцу… И Михаил решил. Одномоментно решил. Пришел к Лилии и объявил — мы остаемся, в Красноярске делать нечего, там только и можно, что здоровье просаживать. А Лилия возьми и согласись, чему Михаил крайне удивился — жена его все ратовала за возвращение в Россию, и другие варианты рассматривать категорически отказывалась. И тут на тебе! – «Останемся, конечно, отчего ж не остаться». Хлестаков еще подумал тогда, чего это на Лильку нашло, уж не пошутила ли часом, а то мало ли она, как говориться, ляпнула, чтоб отстал, а он, дурак и поверил… Но нет. Лилия не пошутила и не отмахнулась, просто поняла, что решение мужа более, чем разумное, и что в Красноярске делать действительно нечего, этот город и родным-то ей не был, свою настоящую Родину она оставила уже давно, так давно, что даже не помнила, в каком возрасте это случилось. Однако теперь ей и на это было все равно, ведь вот он, Белград, новый дом ее, вполне возможно, что здесь будет лучше, чем прежде. Так и получилось — Михаил не ошибся в своем выборе, а Лилия не ошиблась в том, что в кое-то веке доверилась мужу. В конце концов, был у нее перед глазами еще один прекрасный пример эмиграции — ее сестра переехала когда-то в Польшу, вышла за поляка и жила вполне счастливо. Сестру Лилия кстати не видела очень давно, и когда первая внезапно возвестила о том, что перед тем, как вернуться в Варшаву (сестра Хлестаковой вместе с шестнадцатилетним сыном Родионом месяц назад отправились в Хорватию для ознакомления с местными достопримечательностями) думает заехать в Белград, Лилия очень обрадовалась возможности увидеть давно ничего не дававшую о себе знать родственницу. С самого утра того дня, когда младшая и единственная сестра Хлестаковой должна была нанести последней свой визит Лилия была особенно взволнована и взбудоражена, носилась по дому, убиралась, готовила и говорила, говорила, говорила, слегка перекрикивая старое, сделанное еще в Югославии радио, что-то певшее на кухне. Кухня, кстати, как это часто бывает в подобных-домах выходила на балкон, и летом двери туда не закрывались, а просто отгораживалась тонкими, почти прозрачными занавесками, колышущимися от любого, даже самого легкого дуновения ветра. В это время года Михаил Хлестаков любил сидеть на деревянном табурете рядом с этим выходом, и, слегка щурясь, выглядывать на улицу через приоткрытые занавески, изредка доставая закурить. В этот день все было так же. Михаил расположился на своем любимом месте прислонившись головой к стене и периодически нажимая на кнопки переключения каналов радио. Лилия по-прежнему продолжала метаться от комнаты в комнату, постоянно что-то протирая по новой, что-то отмывая и очищая, хотя квартира практически сияла чистотой. Разговоры Лилии не затихали ни на минуту, Михаил лишь молча слушал и кивал головой.
— Знаешь, мне Женька говорила, что Белград ей вообще не понравился, — начала свой очередной монолог Лилия, — вытирая мокрые руки, — Она сказала, что тут слишком тяжелая атмосфера. Из-за натовок.
— Так чего ж ее к этим натовкам понесло? — равнодушно спросил Михаил, — слегка раздвинув занавески.
— Да мне-то откуда знать? Понесло и понесло, экскурсоводы любят эту жуть показывать, причем понимаешь, как это у них устроено, понимаешь, да? Сначала они показывают натовки, потом — все остальное. Ума я не приложу, Белград такой город красивый, а эта страсть Господня… Чего ж они ее не снесут?
— Чего не снесут? — вдруг встрепенулся Михаил, резко встав с табурета, — А ты не знаешь разве?.. А, ну да, конечно, тебе же не говорили… Ну-ка подожди, я сейчас…
Хлестаков одним движением руки открыл пресловутые занавески и вышел на балкон. На улице было шумно — а когда в Белграде вообще стояла тиши на? — и достаточно светло для семи утра. Что или кого Михаил хотел найти на балконе в семь утра? Для ответа на этот вопрос спустимся на этаж ниже, где на точно таком же покрашенном в белый балконе сидит и мирно курит трубку старый серб Драголюб Милошевич, сосед Хлестаковых. Михаилу он сейчас был нужен, как никто другой. Потому что никто более так не расскажет. о происходившем в 1999 году…
— Добар дан, друже ! — Хлестаков перекинулся через перила балкона и смахнул смоляные пряди волос со лба, — Как здоровье?
— Добар дан, — поднял голову Милошевич и усмехнулся, — Здоровье ничего так, живой пока. А у тебя там что? Рука в порядке?
— А то! — захохотал Михаил, покрутив правой рукой, которую он на днях сильно потянул, — Все замечательно, видишь как!..
Милошевич сощурился, а затем. с улыбкой, выдал:
— Без очков, понимаешь, не вижу… А ты по делу или просто так?
— Честно говоря, по делу, — закусил нижнюю губу Хлестаков, — Знаешь, вот Лилька моя, оказывается до ужаса бестолковая. Она мне сегодня говорит: «А зачем в Белграде натовки, они ж только город портят», ну и дальше в таком духе. Ты можешь ей объяснить ей, зачем, она сама, видим о, в этой теме вообще ни черта не смыслит.
— Охотно объясню, — Милошевич привстал, потирая руки, — Зови.
— Лилька! Лилька! — Михаил повернул голову к выходу с балкона, — Иди сюда, сейчас для тебя урок истории проведут… Лилька, ну где ты есть, а, человек ждет, а ты опять там кого-то копаешься, иди давай быстрее, это ж для тебя сейчас все будет, я-то это понимаю…
Лилия быстро отвернулась от балкона и в страхе прижала ладонь ко рту, зажмурив глаза. Правильно мать говорила, язык у нее без костей, ляпает все, что в голову взбредет… Господи, какой стыд! Сосед-то теперь пожалуй подумает, что Лилия действительно не понимает, что и как… Еще и Миша, вечно любивший ей что-то доказывать будет стоять рядом и слушать и… И все это случится точно так же, как когда Лилия еще жила в Барнауле. Тогда, правда, ей было пять… или четыре года, но она на удивление помнила все это прекрасно. Может, из-за усталости сочувствующего взгляда матери, а может, из-за чего-то еще, но воспоминание все эти годы оставалось таким четким и ясным, словно это произошло вчера… Тогда не было, как говорится, ни войны, ни голода, просто как -то раз их соседка вы шла из дом а, а маленькая Лилечка, еле успевая за спешащей матерью вдруг ткнула пальцем в соседку и громко выдала: «Мама, а тетя Веста подстриглась коротко, некрасиво так…».
— Вы извините, — нервно засмеялась мать, — Она просто … Что думает, то и говорит, дети же, знаете…
— Ничего, — тетя Веста тоже засмеялась, открывая подъезд, и Лиле показалось, что на ее огромные серые глаза навернулись слезы, — Не страшно…
Мать кивнула и постаралась поскорее увести Лилю подальше от дом а, и девочка ничего не стала спрашивать у нее — не ругает за не вовремя сказанные слова и ладно. А потом тетя Веста перестала появляться в подъезде. Вроде как уехала куда -то (одним утром Лиля выдела ее с сумкой) и не вернулась больше. Квартиру ее муж скоро продал, и они вместе с детьми тоже переехали. «Наверное, к тете Весте» — подумалось тогда Лиле, а вскоре и тетя Веста, и ее муж, и ее поникшие головами дети благополучно стерлись из памяти будущей Хлестаковой. В ту квартиру въехали новые жильцы, тоже, к стати, с детьми, и вроде на этом должен был случиться конец истории, но… Не случился. Многим позже Лиля узнала, что тетя Веста подстриглась почти на лысо не потому, что ей про сто так захотелось, а потому что благодаря химиотерапии у нее повыпали почти все волосы. В тот день, когда Лиля увидела тетю Весту с сумкой, она отправлялась в городской хоспис, потому как это было уже все. Веста Игоревна действительно не вернулась. Скончалась прямо в хосписе.
Лиле рассказали об этом, когда она уже и в Барнауле-то не жила. И тогда девушка сразу же вспомнила тот день, когда посчитала своим долгом указать на некрасивость прически своей ныне покойной соседки. Сейчас получилось не лучше. «Зачем в Белграде эти натовки» … А зачем об этом спрашивать? Господи, прости меня, Драже Милошевич, за мои вопросы…
— Лилька! — Михаил уже начинал терять терпение, — Иди давай, что ты как не знаю кто прям… Лилия нехотя развернулась и нетвердым шагом прошла на балкон. У нее даже не хватило духу с укором посмотреть на мужа — она лишь опустила взгляд вниз и тихо поздоровалась с соседом, переминаясь с ноги на ногу. Что ж ты наделал, Миша…
Ну, было, значит, все так, — начал свой рассказ Милошевич, — Двадцать четвертого марта в девяносто девятом вечером прилетели эти натовцы и ударили первый раз. Не только Белград тогда бомбили — другим тоже досталось, но я вот в Белграде был, видел, что творилось. Все, конечно, испугались дик о, ну как, раньше-то такого не видели и не переживали… У меня первые мысли такие появились: «Что делать, куда бежать, где прятаться?» Потом кто-то закричал — «В подвал!» — и все, кто мог, те, как говориться, туда и… А дома-то в огне… Как сейчас помню, все горит, полыхает, и так вечер стоял, а тут еще и бомбы, небо совсем черным стало. И вроде темно, и огонь местность освещает, мы уже в подвал почти зашли, и вдруг раз! -еще одна бомба. Не к нам, конечно, в соседний дом, но все же… Помню я, куча народу сидело в этом подвале, знакомые лица, незнакомые, мужчины, женщины, дети, старики, словом, от мала до велика, все дрожат, думают, будут ли еще бомбы кидать, или это все…
Девочка одна, лет четырех, может пяти садится рядом со мной и так печально-устало спрашивает: «А мама придет?». Я растерялся немного, по голове ее погладил и говорю: «Придет, придет, обязательно придет… Она, наверное, в другом подвале где-то… Давай тут ее подождем, а не явится — утром поищем ее, если больше бомбить не будут…» Девочка на меня после этого посмотрела удивленно как-то, но с тоской. Я уже думаю что-то сказать, но девочка брови хмурит и шепчет:
— Так мама наверху в доме лежит. Ее сюда принесут?
Я тут, честно, в ступор впал. Думал, собеседница моя просто мать потеряла, а она, мать ее, оказывается там, наверху осталась. Ну, я конечно, девочку принялся успокаивать, принесут, говорю, принесут, а сам и не верю, что при несут, может, эта женщина и мертва уже давно, или, может, обломками завалило… А утром выходим, а там кошмар — все рухнуло, по чему бомбы попали … Люди плачут над этими руинами и над родственниками… Да, так… И вот с этого дня чуть ли не каждый день бомбить стал… Вообще, как потом говорили, у них цель была основная гарнизоны военные уничтожить, а там уж и дальше можно… Только начали-то они, как видите, не с гарнизонов, а с нас… Они потом и мосты бомбить стали, как-то раз даже в поезд попали, и ведь не извинились… Ни тогда, ни сейчас… Нет, но конечно, не все только плохое было — вот например самолет их «несбиваемый» как-то сбили… Или вот когда ваши войска ночью с 11 на 12 июня марш-бросок совершили к Слатине, это с Приштиной рядом… Или Примаков вон как развернулся… А вот НАТО мы наоборот переоценили тогда — думали, они нас недели за две недели в порошок сотрут, и от Сербии ничего не останется… Ну, как видите, обошлось, хотя бомбили четыре месяца … Там вон, кстати, генштаб был, его сначала в 41-ом Лютваффе разбомбили, потом через двадцать лет новое здание построили, и тут на тебе! — американцы…
Удары они по нему нанесли точно, жилые дома вокруг не пострадали, но все равно в ту ночь погибли трое, раненых — несколько десятков… Что еще?.. А, солдат тогда было много… Мы им, конечно, помогали, помогали, чем могли — ночлег, еда, сигареты… И друг другу тоже помогали, как без этого… Старались все днем делать, вечером же обычно бомбили, а в прочем какое там — днем тоже иногда случалось, вон как в Нише — вышли люди на рынок закупиться, а тут самолеты прилетают и бомбу… Все, у кого родственники в Нише жили, все принялись звонить, спрашивать, как вы там, что у вас там, живы, здоровы. Ну, тут что сказать — повезло тогда тем, кто туда не пошел, а вот тем, кто пошел… Об этом лучше и не думать… И ведь все равно, — лицо Милошевича приобрело какое-то задумчивое выражение, и он уставился в даль, — Все равно жили и верили… И радовались тоже бывало… До сих пор помню, как воодушевились после первых успехов, когда двадцать седьмого марта наше подразделение уничтожило американский самолет — это я уже говорил — но хоть тогда и нам досталось, а все равно поняли, что мы можем… Да, так… А вот еще как-то по телевизору объявили, значит, такую новость… Говорят, противовоздушная оборона Югославии может противостоять НАТО, а корпус в Косово и Метохии проводит большую антитеррористическую операцию… Вот уж действительно хорошее известие!.. И люди как-то увереннее себя почувствовали … Навсегда запомню это сообщение… Вот как было… Страшно, конечно, но все ж старались не унывать. Верить… И даже знаете, песни иногда пели, пока в подвалах сидели, так-то всяко лучше, чем в тишине… Четыре месяца бомбили… А, потом правительство наше югославские войска из Косово вывело, и бомбить перестали… На том кончилась эта история… Но тут знаете теперь, неком рат, неком брат…
Милошевич махнул своей широченной ручищей, вновь закуривая.
— Ну, каково? — Михаил одарил жену надменно-горделивым взглядом и торжествующе ухмыльнулся, а-ля «Дошлотам, или еще раз повторить?»
И до Лилии дошло. Кажется, в первый раз дошло. Потому она и стояла, не произнося ни слова. Потому ей было плевать на высокомерньй взгляд Миши, довольного тем, что смог доказать свою правоту. Потому гости утратили для нее всю привлекательность. Сейчас в голове Лилии начали проноситься какие-то кадры, словно из кинофильма. Хроника тех дней. Хлестакова совершенно точно никогда не видела Белград в девяносто девятом, однако перед глазами вдруг четко появилась картина: черное небо, освещенное лишь заревом пожара, руины домов и испуганные лица людей, в чьих глазах четко читалось лишь два слова: «За что?..» Дальше все пошло так, как будто кто-то крутил пленку: песни в подвалах; изможденные и уставшие солдаты; девочка, потерявшая где-то под обломками свою мать; рынок в Нише, на который вот-вот должны сбросить бомбу; разрушенные телебашни и здание генштаба, которому досталось и от фашистов, и от американцев; вой воздушной тревоги, причудливо сплетающийся и перекликающийся с теми самыми песнями в холодных, не дающих никакой гарантии безопасности бомбоубежищах …
Но ведь это случилось. Это случилось снова. Это произошло в точности так же, как и с тетей Вестой. Словно густой туман вдруг рассеялся перед глазами. Словно Лилия внезапно поняла, куда идти. Нет, конечно, она и до этого знала о бомбардировках братской Югославии — это, считай, произошло на ее глазах. В девяносто девятом об этом говорили все и везде — по телевизору, на улицах, в автобусах, даже в школах и университетах, но сколько бы не говорили, а Лиля оставалась к этому… равнодушной. Ну да,,.ну бомбят, ну жалко югославов, да только ей-то какое дело? Главное, Красноярск с Барнаулом не трогают, и то ладно, и то спасибо, а Сербия… А что Сербия? Сербия находится за тысячи тысяч километров от Сибири, так почему Лилия, коренная сибирячка, никак с Югославией не связанная , должна беспокоиться за каких-то там левых людей, к которым и отношения-то никакого не имела?
В девяносто девятом году Лилии было двадцать пять лет. В двадцать пять ее не трогал тот факт, что на ни в чем не повинных людей кидают бомбы, методично стирая с лица земли целую страну, целый народ.
В две тысячи десятом году Лилии исполнилось тридцать шесть лет, и именно в этом году они вынуждены покинуть Красноярск и отправиться в Белград. По приезду Хлестакова впервые увидела пострадавшие от бомбардировок дома своими глазами. Тогда ее это изрядно потрясло, однако все-таки не настолько глубоко, чтобы отношение «Ну бомбили и бомбили, мне какое дело» исчезло навсегда. Так прошло еще десять лет, в течение которых Лилия вполне мирно сосуществовала с подобным отношением, и вот наступило это летнее воскресное утро. То самое, когда Лилия окончательно прозрела, словно все эти двадцать лет была слепой. Ведь в итоге Миша оказался прав — она действительно ничего н е понимала в истории. И не просто в истории. Она не понимала сербский народ. Как она вообще могла считать, что любит Сербию и сербов, если она так относилась к тому, что являлось настолько важным и глубоким для них?.. Нет, раньше это была не любовь… Зато теперь…
— Спасибо, — Лилия подошла к перилам чуть ближе и посмотрела Милошевичу прямо в глаза, — Спасибо.
Вам спасибо , -с благодарностью ответил Милошевич, — За Примакова и за Слатину. Лилия кивнула. «Друзья мои, вам ли кланяться?»
— Знаете, я пойду, мне пора, — Хлестакова вдруг снова засуетилась, однако не от необходимости готовиться к приезду сестры, _а, от невозможности находиться более на этом месте и с этими людьми, — Ко мне… К нам сегодня родственники их Варшавы с визитом… То есть нет, из Хорватии, конечно из Хорватии, просто живут они официально в Варшаве, это Польша… В общем, всего Вам доброго, — Лилия повторно кивнула, и, нервно сглотнув, ретировалась с балкона.
Михаил же оперся руками о перила, достал закурить и многозначительно покачал головой.
«Поняла значит…» — подумалось ·ему, эту мысль быстро сменили какие-то нелепые воспоминания о Красноярске, непонятно почему посетившие его именно сейчас.
— А что, Миша, не сыграть ли мне? — Милошевич достал откуда-то аккордеон и лукаво глянул на Хлестакова.
— Сыграй, — хмыкнул Михаил, слегка раскачиваясь на носках ботинок, — Знаешь какую… Moravac kolo, или как она у вас там…
— Это можно, — хрустнул пальцами Милошевич, — Понравилась тебе, что ли?
— Ну да, — Хлестаков пожал плечами и выдохнул сигаретный дым, — Когда ты ее в прошлый раз играл, у меня катарсис случился. Может и сейчас случится.
Милошевич только ухмыльнулся в ответ, настраивая инструмент. Затем тяжело вздохнул — «Идемо…» — и принялся с невероятной ловкостью перебирать клавиши аккордеона.
Михаил затушил сигарету, устремив свой взгляд куда-то наверх. В это утро он достиг абсолютной гармонии с собой, чего ранее никогда не случалось. Да любой бы достиг на самом деле — как можно волноваться, когда утро такое ТР nлоеи свежее, когда дышать становиться так легко, когда внизу, на третьем этаже Милошевич играет на своем дореволюционном аккордеоне, попутно что то напевая себе под нас? «Не можно, пан Философ, никак не можно», — говорили гоголевские казаки, и хоть Хлестаков не был казаком, а тем более гоголевским, все равно мог ответить «Не можно…» всякому, кто сейчас бы сказал о том, что всегда надо думать лишь о самом худшем, что у вас есть
В Белграде начинался рассвет. В солнечных лучах купались золотистые кресты и купола храма Святого Саввы; черепичные крыши домов; ирисы, распустившиеся в парке Калемегдан; широкие оконные рамы… Стрелка часов неумолv м’Ь приближалась к восьми — это означало, что скоро в церквях зазвонят колокола, соберутся прихожане, начнутся исповеди и причастия… Кто-то примет Тело Христово и вкусит кровь Его, а Лилия Хлестакова уже ничего не примет и не вкусит лишь по той простой причине, что она сегодня готови тся ко встрече гостей из Польши, то есть из Хорватии…
Конечно, из Хорватии, в Польше они живут, а в Хорватию так, туристами… Сестра, вышедшая замуж за поляка… И шестнадцатилетний сын ее Родион Раймундович Кшиштовский, кои по стечению обстоятельств теперь на одну половину поляк, к тому же крещенный в католичестве… Лилия невольно попыталась отсчитать время. Белград, Загреб… Разницы нет… Что в Белграде семь сорок семь, что в Загребе… А с Барнаулом у Белграда какая разница?.. Шесть часов… Стало быть, в Барнауле сейчас час сорок семь минут… Значит, через шесть часов колокола зазвонят и в Никольском храме, и в Знаменском монастыре, и в церкви Казанской иконы Божьей матери, а потом начнутся исповеди и причастия, и кто-то примет Тело Христово и вкусит кровь Его, а Лилия Щербинина ничего не примет и не вкусит лишь по причине того, что она давно уже не Щербинина, и живет не в Барнауле, а в сотрясенном двадцать лет назад бомбами Белграде, да и адрес у нее уже далеко не Нахимова 8… Какой Красноярск? Не было в ее жизни никакого Красноярска! Ее жизнь — это два города – Барнаул и Белград. Третьего не дано. В Барнауле она поняла, что жизнь может закончиться в хосписе. В Белграде поняла, что храбрость и стойкость народа не зависит от того, большой этот народ, или малый. А еще поняла, что невозможно в полной мере узнать или полюбить страну, если не чувствовать то, что чувствовали когда -то люди, там проживающие. И чувствовать не только радость праздника, но и боль, переживания, тяжесть утрат… «Сербия в сердце моем »- теперь Лилия могла сказать эти громкие слова, а раньше…
Раньше нет. Потому что раньше Сербию она любила лишь разумом, и этого было очень мало. Она не осознавала. Однако осознала тогда, когда это коснулось ее нетронутой горем души. И вот теперь Сербия совершенно точно была в сердце Лилии. Она поняла Сербию. Поняла ее народ.
— А, как тут красиво, Господи, как красиво!.. Немного похоже на Загреб, но не удивительно, все-так когда-то одной страной были… Вот в Bapшаве, кстати, немного иначе строят… Что, Родик?.. Что с домами?.. А, так это натовки, вы, кажется, так их называете? .. Ну вот, а ты же знаешь, Югославию бомб или в девяносто девятом…
